Перевал для беженцев
Автор.
Гурам Одишариа.
Перевал для беженцев.
Посвящаю своей дочери Саломэ.
“Боже мой, перевал начался гораздо раньше, чем я ступил на него ногой. И сколько веков уже как я и дети мои, родители мои, близкие мои, дорогие мне люди, мертвые и живые, и даже те, кто еще не родился, все вместе мы шагаем по этому перевалу, шагаем молча.
Идет снег и морозит, как устало тело и как ослабла душа, даже как будто биение сердца пропало куда то, но мы все равно шагаем и шагаем упорно и верно, а дороге все не видно конца.
Боже, помоги всем беженцам, укрой каждого нуждающегося, Отче наш, святый Боже, верю…”
Примерно так я беседовал с Богом 2 октября, наверное, в самую страшную ночь на самом верхнем участке перевала Сакени-Чубери. В ту самую ночь, когда на моих глазах и у меня на руках погибли несколько человек, испустивших душу как птичку.
Дом предков в селе Мачара я оставил вечером 27 сентября. На своей старой «Волге» я везу маму, брата и друга. Жена и дочь Саломэ в Тбилиси, поэтому я сравнительно спокоен. 27 сентября пал Сухуми, кодорский мост никак не смогли прорвать подразделения, имевшие всяческие номера и названия - корпуса и батальоны.
Люди вынуждены идти по спасительному единственному пути – дороге на Сванети. Все помнят Гагру. Беженцы спешат, кто на машине, кто пешком, даже верхом едут в сторону гор. Повторяю – все очень хорошо помнят Гагру.
И не только Гагру.
Строй солдат не в ногу идет в сторону Мерхеули. Едут нагруженные бойцами БМП. Русское название БМП больше подходит этим машинам, чем грузинское «фехосанта сабрдзоло манкана».
Величественный солнечный осенний день, для меня «шоколадный день». Так я назвал такие дни у побережья моря, когда огороды полны поспевшей кукурузой, во дворах поспела Изабелла. Вобщем время сбора урожая. Вечером в лучах солнца переливается море.
Жалкий имеет вид потерпевшая поражение армия.
Идут, опустив головы, воины с униженной гордостью, прячут глаза, некоторые прячутся от знакомых, отводят взгляды.
Моя мама с глазами полными слез прощается с родным домом и двором. Хорошо, что отец ваш не жив – говорит она мне и моему брату.
Легковые и грузовые машины, автобусы, БМП, БТР и тракторы укатывают дорогу. Потихоньку двигаемся вперед. В некоторых местах дорога перекрыта военной техникой. Солдаты несут «мухи», гранатометы, минометы. В густом дыму видна всякая военная техника (даже не знаю ее названия). Люди смотрят и удивляются, почему дрогнула вроде бы такая вооруженная и не такая уж малочисленная армия.
Не смотря на то, что мой отец был профессиональным военным и 25 лет прослужил в русской армии, особенно сейчас чувствую как мне противно оружие. Ненавижу «калашниковы», «макаровы», «семеновы». Согласно моей вере никогда оружие не делало доброго дела. Оно только продолжает вечно дело смерти и мести. Какой скрытый садизм гнездится в названиях творений, созданных изобретателями орудий убийства человека: автоматический гранатомет «василек», или «нона», «акация». Даже известная всем «лимонка». Я видел изрешеченных «васильками», «акациями» и «нонами» детей и стариков, женщин и мужчин. Именно поэтому за время войны я в тысячу раз больше возненавидел оружие. Особенно сегодня, когда оно так легко попадает в руки подлым и бессердечным людям. Тем, которые своими действиями доказывают нам, как мы далеки от цивилизованного мира. Несчастна страна, где больше доброго слова ценится пуля, а больше любви ненависть.
Движение приостанавливается, выключаю двигатель и выхожу из машины, ко мне приближается ошарашенный знакомый. Ты знаешь, говорит он дрожащим голосом, у келасурского моста видел женщину, вот буквально пару часов назад. Она что-то бурчала и несла очень тяжелую сумку. Я понял, что ей очень плохо. Спросил - калбатоно, может вам помочь. Она, не переставая бурчать, открыла сумку и показала мне изрешеченного осколками «града» своего ребенка.
В Мерхеули я увидел Нодара Натадзе. В солдатской форме цвета хаки. Он шел пешком. Как мне сказали, в Кинцвиси беженцы ему даже нанесли физическое оскорбление. Почему, спрашивали его, ты оставляешь Сухуми? По телевизору выступал и ругал русских, почему сейчас убегаешь – иди и сражайся с ними, лучше этого шанса тебе не найти. Или хотя бы сначала дал бы возможность выйти мирному населению, а потом уже сам ушел. Куда же ты бежишь, глава комиссии по обороне?
Там где с других не могут спросить ответа, там легко спрашивают с Натадзе. Вешают на него чужие грехи и его же грехи добавляют - где бы его ни встретили, ответ только с него и спрашивают.
От Сухуми до Сакени 100 километров. Ту ночь мы провели в машине во дворе семьи Гаджеджиани в селе Ажара. 28 числа мы были в Сакени, в последнем населенном пункте «абхазской Сванетии». Отсюда до Чубери 50 километров, некоторые утверждают, что даже 65.
За время пребывания в горах я видел несколько вещих снов. Со мной «случился сон» – так говорил ребенок одного моего родственника. Так вот и со мной «случились» несколько ужасных снов. И все без исключения сбылись. Особенно один меня потряс – и он видимо скоро сбудется.
Маму оставляю у знакомых. Ее через 12 дней благополучно перевезли в Мегрелию. Брат 29 сентября отправляется в сторону Чубери. Я с другом 2 октября. Сваны предупреждают нас – скоро пойдет снег и 10-15 октября перевал будет закрыт. И мы торопимся. Пара вертолетов успевают перевезти очень мало грудных детей с их мамами.
Не смотря на то, что у меня в машине много сумок, я набираю в целлофановый пакет не более 15 килограммов вещей, в основном одежды. Так поступают почти все беженцы, и мне особенно сейчас не хочется отличаться от других.
Из тонких веревочек привязанных к пакету делаю себе «супер-рюкзак». Вот и все мое имущество. Прощайте, прощайте мои дорогие вещи – пальто, халаты, маска для подводного плавания. В полной готовности мои испытанные куртка, кашне, трость, шапка, которая спустя несколько часов бесследно исчезла.
Шесть утра. Вместе с Гурамом Какулиа мы завтракаем хлебом (который похож на хлеб, испеченный Робинзоном Крузо), тушенкой и медом. Мы постоянно хвалим мед – ох, ох какой мед! Какой мед, биджо (изображаем Додо Абашидзе, который в фильме говорил - Какое ружье!). В горах надо мед есть – Хергиани любил его и т.д. Таким образом, пытаемся шутить, что бы подбодрить друг друга.
Пока мы не отправились в путь, я подхожу к своей машине. К моему «тигру». Сажусь за руль и прощаюсь со своим «тигром». Не думаю, друг, что это наша с тобой последняя поездка. За все тебе большое спасибо, мой «тигр», особенно за последние годы. Ты заставил меня еще больше полюбить Сухуми и море. Весь мир. Никто не знает, что ты для меня значишь, как я тебя люблю – ты мой магический друг, хранитель моих секретов. Много раз мы вместе ни во что не ставили скуку и вместе строили наш дом. Оставляю тебя, но знай, что ты не сможешь пройти через перевал. Если бы ты был «Нивой» тогда другое дело, хотя и ее местами должен трактор тащить по этим проклятым подъемам. Прости, будь пока здесь, в этом дворе, и что бы ни случилось, я тебя все равно найду – у нас еще много дорог впереди. Не прощаюсь. До свидания друг, до свидания!
Поглаживаю тигра и говорю тысячу раз спасибо его создателям.
Торопись! Предупреждают меня.
Начинается первый подъем.
Здесь же должен заметить, что в этот один из самых страшных периодов моей жизни бессловесные монологи и диалоги, ирония и шутки стали моими спутниками.
Всю ночь шел дождь, и сверкали молнии.
И с утра нас дождь не оставляет в покое – в одно время для меня такой нежный и романтичный теперь стал для меня настоящим несчастьем.
Начало перевала забито автомобилями. «Зилы», «Мазы», «Газики», «Уралы» и еще много другой техники завязло в этой красной, похожей на пластилин грязи, которую могли преодолеть только человеческие ноги.
Колеса грузовых машин обмотаны брезентом, целлофаном, ветками деревьев, слышны крики грудных детей. У костров, разожженных в лесу, сидят люди и пытаются согреться. Готовят пищу. Кто-то месит тесто, кто-то чистит картошку. Похоже, многие еще задолго до падения Сухуми готовились к такому исходу.
Повозка, запряженная быками, покрыта картоном, из-под него смотрят испуганные детские глаза – ну прямо как цыганский табор.
Кого только здесь не встретишь. Вот Рамин Нинуа и его семья. Здороваюсь с его побледневшими дочками, пытаюсь приласкать их:
- Держитесь, девочки, не унывайте!
Четыре дня жду трактора – говорит Рамин, но разве эту дорогу освободить? Но если я не смогу перевезти этот МАЗ, то как я буду содержать свою семью?
Продолжаю путь. Идти сложно. Сложно идти между машинами, забившими узкую тропу. Пожилой мужчина отошел с дороги, отдыхает. Смотрит иронично на проходящих мимо солдат и кому-то из них громко говорит:
- Посмотрите на них, у них даже лопат нет. Не смели они окопы копать. Как же вы хотели выиграть войну?
- А ты нам почему не помогал, дядя? – зло спросил высокий офицер.
- Может, мне вместо тебя надо было воевать?
- Прикуси язык, а то…
Солдаты успокаивали офицера.
- Этого мне еще не хватало на старости лет – горько улыбается старик.
По дороге мне встречалось очень много знакомых.
Снова дождь, ноги глубоко вязнут в грязи. Ужасно скользят мои ботинки с плоской подошвой. Два шага вперед, один назад! - идем ленинским путем.
Начинаются подъемы крутые как стены.
С такой обувью карабкаться по горам сумасшествие, но разве есть у меня иной выбор?
Позже я догадался обмотать ноги эластичными бинтами и немного уменьшил скольжение.
Долой скольжение!
Не понимаю, у местных расстояния измеряются в других единицах или они нас подбадривают таким образом? Например, сначала они говорили об одном километре подъема, который реально оказался длиной в 2-3 километра. Потом один пастух говорил, что после 3-4 километров подъема идти станет легче. После этих 3-4 километров нам сказали, что придется помучиться еще километров 7. То говорят, что еще два часа и дойдете до лагеря, то говорят, что надо еще 8 часов идти.
Блуждать в горах нельзя – предупреждал меня днем раньше один знакомый, и я покорно следую за людской рекой текущей вверх.
Замешанная десятками тысяч пар обуви грязь незаметно для глаз стекает вниз. После пары пройденных километров снизу раздается женский вопль. У беженцев по телу бежит дрожь. У мужчины перенесшего инфаркт отказало сердце. Там же похоронили несчастного.
- Вчера женщина родила мертвого ребенка – говорит кто-то – и женщина тоже погибла. Еще одну пожилую женщину похоронили в лесу.
Здесь не существует уже знакомых и незнакомых. Здесь все друг друга знают. Даже более – все друзья. Приближается человек и говорит – отломи хлеба: если есть, то должен отломить. Если есть и не отломишь, то горы не простят. Впрочем, принадлежащих к касте «сначала мне» здесь тоже много. Идут и оплакивают свое потерянное имущество. Перед ними умирают их собратья, а они опять только о себе думают. Перевал их ничему не научил.
Горы как большая любовь. Большая любовь доброго человека делает еще добрее, а злому добавляет еще зла, жадного делает еще более жадным, трусливого еще более трусливым.
Горы как война просвечивают рентгеном всех.
Горы как храм – кто хоть немного верит в Бога и хоть чуть-чуть любит человека, здесь полностью очистится.
Иду и думаю, что именно Бог привел меня на это перевал, не мог мой путь уйти в сторону – не мог он стать комфортабельной трассой. Я не должен был на самолете покинуть родной город и не на корабле. Только перевал был моей судьбой, моей смертью и моей жизнью, моей беспомощностью и моей надеждой.
В начале дороги чувствовалось удивительное единство и взаимная любовь.
Я никогда не ходил по подобным дорогам. И не смотря на это общее несчастье, чувствую, что все мое существо наполняется доселе незнакомым мне счастьем в виде любви.
На перевале я ясно увидел, что между нами есть гораздо больше любви, чем ненависти. Это видели и другие, почти все.
В мирное время только очень не многие понимают ценность любви. Большинству же, к сожалению, оказывается необходимо какое то большое несчастье, что бы открыть глаза.
Все это я воспринимал как знак от Бога и сейчас всей душой и телом верю, наша Родина точно спасется от погибели.
- В горах следует лучше следить за своим телом – говорит мне внушающий доверие седой человек – горы не любят даже лишнего разговора, который тоже отнимает силы. Не надо много есть – сытым и человек и лошадь не годятся.
И я тоже стараюсь следить за своим телом – часть за частью проверяю, так сказать провожу ревизию.
Сердце, ты молодец работаешь еще четко, не ошибаешься как мотор у «тигра». Печень и почки, симулянты вы этакие, что бы ни слышал от вас нытья! Хотя в последнее время я вас часто загружал чачей и вином. Легкие, вас я тоже задымил сигаретами войны – Астрой. Простите меня!
Давай же и ты, нервная система, не подведи меня, хотя и позволил я порвать твои стальные нити проклятой войне, не пожалел никак.
Может ради тебя, мне стоило тоже покинуть Сухуми и жить как некоторые в большом северном многомиллионном городе, освещенном светом? Делать деньги, купить смокинг и пойдя в ресторан, рассуждать о превратностях судьбы и горах Родины?
Эх, разве мог я подумать, что ты окажешься в таком положении? Простите, простите меня!
А как ты поживаешь моя «ахиллесова пята», левое колено? Не раз тебе доставалось во время игры в футбол, получило ты и осколок от «града» во время июльской бомбежки. Не подведи меня, иди смело!
Все телекомпании мира следят за тобой и делают ставки – выдержишь ты или нет, сможешь ли победить перевал. Большинство утверждает, что не сможешь. Представляешь, что они смеют о тебе говорить?
Не опозорь меня, стань сталью, сталью! Не зря же тебя лечил добрый Родико Меишвили лекарством Аскуравы, не зря же он столько старался! Ведь сделал же он из тебя волчье колено? Давай же, иди вперед, вперед к светлому будущему. Торопись!
После такой беседы мое колено слушается меня как школьный отличник, отходит его боль, и я спокойным ритмом иду по перевалу.
После нескольких подъемов отдыхаю.
Сидя на пне, я наблюдаю за бесконечными гирляндами человеческих лиц. Дорога узкая и поток беженцев медленно тянется вверх.
Час дня. Я устал. Уже нет дождя, чуть-чуть накрапывает, но за 20-25 шагов ничего не видно – остальной мир погружен в туман.
Люди идут молча. Есть только звук от хлюпающей грязи и слышен плач детей.
Молодой парень снял с ног полной женщины обувь, выкинул ее и голые опухшие ноги обмотал целлофаном.
Средних лет человек идет босым. Спрашиваю его - не холодно? Он мне в ответ только добро улыбнулся.
Заплаканную девочку лет 6-7 несет на спине отец. Одна нога у нее замотана шарфом, вторая головным платком. Наверное, подвернула ножку в дороге.
Рядом со мной присел молодой отец, держащий в руках завернутого в одеяло грудного ребенка. За ним с измученным лицом присела его жена.
Идут и идут, бесконечно. Идут дети и старики, женщины и мужчины, идут профессоры и министры, крестьяне и рыбаки, идут водители и воры, представители всяких политических партий, честные и бессовестные люди, добрые и злые. Вижу мужественных бойцов, вижу мародеров, обогатившихся на войне чиновников, продавцов семечек и уже ставших пролетариями узколобых миллионеров, даже шлюхи здесь и временщики. Иначе и быть не могло, Боже…
Святые отцы тоже шагают. Узнаю вдалеке отца Антона, симпатичного, пусть не обижается он на меня, но ведущего слишком театрализованную жизнь.
Идут самые прекрасные женщины Сухуми, гордые женщины. Хотя их лица уставшие, устали их ноги, но более прекрасных женщин я сейчас не знаю во всем мире.
О, как величественно выглядят они на этом перевале!
Идут сухумцы и жители сухумского района, идут гульрипшцы, замученные и уставшие. Целый год они испытывали на себе злость всего оружия, которое применялось в Афганистане и более того – в Афганистане не было моря, и соответственно там корабли и катера не бомбили городов и сел.
Иногда кажется, что я их всех видел раньше, но временами наоборот – лица знакомых мне кажутся незнакомыми.
Несколько раз я видел и лица погибших – погибшего во время бомбежки в Абжакви вместе с ребенком однокурсника Гуло Чаладзе и замученного грабителями до смерти своего дядю.
Сколько этих лиц, как осенние листья – тысячи и сотни тысяч.
Идут, но их не ведет впереди Моисей, и нет никакого доброго пастуха, нет у них и иконы и веры нет. Идут и не помнят всевышнего уже. Во всяком случае, я не могу вспомнить, что бы кто-то на перевале упомянул имя Бога. И никто их не накормит пятью хлебами, никто не напоит источником из скалы. Идет под тяжестью своего креста распятый на кресте народ!
Идут, временами поднимают голову и смотрят вперед – кто, кто нас ведет - вопрошают их глаза, кто пройдет через мучения вместе с нами? Я никогда не видел столько скорбящих глаз!
Встаю и продолжаю путь, чувствую, что вид лиц утомил меня, меня страшат взгляды мириад глаз. Когда идешь, то видишь только спины – а это гораздо проще выносить.
Всю дорогу я чувствовал, что кто-то нас наказывает, но точно так же кто-то нас защищал. Как будто кто-то за нами следил – сколько еще мы выдержим.
Почему мы бежим по этому перевалу, и взрослые и дети? Что же это происходит, Боже? За какие грехи? Было ли у нас, грузин, в этом веке или даже в прошлом такое испытание? Не соображаю уже ничего, пытаюсь остановить все эти вопросы.
Я – загруженное инстинктом самосохранения с «супер-рюкзаком» и больной ногой существо.
Я уже стал свидетелем первой истерии, слышны беспомощные крики:
- Лучше бы меня абхазы убили, не выдержу уже этого! – истощенная, дрожащая всем телом женщина села на чемодан. Еле плетущийся муж медленно приближается к ней, берет чемодан и бросает его в пропасть. Кричит жене:
- Чего ты убиваешься, несчастная? Сколько раз говорил тебе – выбрось это барахло. Севшая в грязь женщина бормочет – Там же была детская одежда и твое пальто. Когда мы теперь это сможем купить….
Перевал постепенно сужается. Чемоданы и сумки постепенно становятся тяжелыми как свинец – десять килограмм становятся как сто килограмм. Чем выше, тем тяжелее идти.
Люди бросают на дорогу и в пропасть свое имущество - одежду, посуду, семейные альбомы, антиквар. Избавляются от последних частей своего имущества.
По дороге незнакомый человек мне рассказал, как похоронили в селе Мачара, на обочине дороги погибших в Сухуми шестерых солдат. Медицинская машина «Кобра» привезла их с места боя. Один из них был перерезан пополам, как будто срезан огромным серпом. До сих пор не могу понять, что за оружие применили.
Продолжается тяжелый путь. Приближаемся к лагерю охотников и пастухов.
До лагеря я еще разок отдохнул. Уже даже не накрапывает дождь, но все равно очень сыро.
Чувствую нечеловеческую усталость.
Только спустя несколько минут замечаю, стоящего рядом со мной огромного быка.
Я как городской человек не буду утверждать, что увидел быка какой-то особенной породы, но это прекрасное животное просто пленило меня.
С красивыми большими глазами, стоящий как памятник самому себе, бык как будто удивленно смотрел на топчущее грязь, поднимающееся снизу человеческое племя.
Конечно же «горному хозяину» никогда не доводилось видеть столько людей, никогда не приходилось слышать столько стонов. Все наше несчастье сейчас отражается в окаменевшем теле этого быка, отражается в его огромных, с кулак глазах, усиливается и давит мне на душу. Жалею, что я забросил занятия живописью, а то бы обязательно бы нарисовал грузинский вариант «Герники»(http://www.arthistory.ru/picasso3.h
Неожиданно у быка расширяются глаза – из за поворота слышно сильное шуршание. Группа из 10-15 человек покрытых новеньким целлофаном идет почти в ногу. Капли дождя скатываются по серебристому целлофану, похожему на комбинезоны инопланетян. Группа идет быстро и уверенно. Я и бык провожаем взглядами эту фантастическую картину. Осматриваюсь по сторонам – ищу их летающую тарелку, но безрезультатно. Экипаж «инопланетян» исчезает за поворотом.
Бык не перестает смотреть на людей.
Ну, пока, брат, спаситель наш и кормилец. Прости людям их жестокость. Прости нам наши грехи. Видишь, до чего они нас довели? Думаешь, я не чувствую как болит твое пудовое сердце от жалости? Знаю, жалко тебе нас. Не поступаем мы с тобой по-человечески – ты нас кормил и поил, а мы тебя убиваем – полные ненависти, агрессии, существа любящие схватку. Стоило ли тебе быть верным нам?
Меня догоняет мой одноклассник – Джемал Дарцмелиа. Как всегда мы рады видеть друг друга.
- Продолжим путь? – спрашиваю я.
- Пройдем до конца! – отвечает он.
И мы не останавливаемся в лагере.
Начинается дорога жизни и смерти. Альпийская зона перевала. По дороге встречается эдельвейс. Сначала он был розовый, повыше он становится желтым.
Собери меня рыцарь, собери. И подари меня своей возлюбленной – горько шутят со мной цветки эдельвейса. Смеются надо мной. Разве не видите, что я иду на рекорд, шагаю прямо в книгу рекордов Гинесса. Подождите немного – сведу с ума журналистов, ищущих сенсаций, вот тогда посмотрите, как будут сходить с ума по мне женщины, не хватит и десяти гор, что бы собрать для них эдельвейсы. Смейтесь, смейтесь.… Посмотрим, кто будет смеяться последним.
Темнеет, дует холодный ветер. Начал падать снег.
Мы, жители побережья, один закон гор уже знаем – нельзя останавливаться на вершине горы. Там есть только трава и эдельвейс, нет ни одного деревца – не разожжешь костер. Оставаться на вершине означает смерть.
Ветер и снегопад усиливаются. На узкой горной тропе нас так раскачивает ветер, что мы едва не падаем в пропасть. Иду очень осторожно.
Снег заваливает постепенно тропу. Мерзнут руки. Запихнутая в карман куртки шапка, куда то теряется.
Поправляю капюшон, но он окаменел, он был мокрым и замерз на ветру, скользит в руках. Порвана обувь и носки. Лед нависает кусками на обуви и палке, на которую опираюсь.
Скоро мы увидели первого погибшего человека. Высокий мужчина лет семидесяти лежал лицом кверху.
- Вставай, дядя – говорит ему Джемал, дотрагивается до плеча, но резко отдергивает руку.
- Он мертв.
- Может, его убили? – спрашивает догнавший нас маленького роста молодой солдат.
Следов крови мы нигде не нашли.
Вдруг откуда то сверху быстро идут, буквально бегут несколько вооруженных сванов.
- Возвращайтесь назад, возвращайтесь в лагерь, иначе все замерзнете! – кричат они.
- Подождите, а что с этим человеком?
- Замерз он, замерз! Умер!
Холодный ветер пронизывает до костей. Длинный шерстяной шарф я наматываю на голову.
- Что делать, Джемал?
- Назад меня сам черт не вернет, еле дошли досюда, зря что ли прошли такое расстояние?
Джемал достает из рюкзака два одеяла – одно дает мне – во второе заворачивается сам. Я улыбаюсь – завернутый в одеяло, с длинными усами Джемал напоминает аргентинского пастуха.
Нам очень холодно. Не смогли похоронить погибшего. Нельзя останавливаться. Продолжаем путь. Маленький солдат идет рядом с нами. Ветер постепенно усиливается.
Через пятьдесят шагов догоняем мужа и жену лет 60-65. Внезапно женщина бросает сумки и посреди дороги падает прямо мне под ноги, потом вскидывает руки, стонет и … умирает. Глазам своим не верю! Неужели это наяву?
-Тетя! – трясу я ее – Тетя!
Муж какое то время стоит, потом бросает чемодан, опускает голову, шапка падает с нее. Опускается на колени и падает рядом с женой.
- Что за жизнь у нас была, и где мы умираем.. – вот его последние слова, которые я расслышал.
Мы то к одному бросались, то к другому. Не думал я, что так легко может умереть человек.
Маленький солдат истерически плачет.
-Что я вижу! Что же я вижу… - повторяет он без конца.
-Иди отсюда! – орет на него Джемал – Шагай, а то замерзнешь!
Маленький солдат покидает нас.
Впереди опять подъемы, крутые как стены.
Вскоре мы находим лежащую на льду, на животе женщину. Потом бородатого мужчину с военным ремнем на куртке.
От собственного бессилия в горле стоит ком – не можем никому помочь. Только поддерживаем выкриками окружающих:
- Не останавливайтесь! Идите! Потерпите до начала леса! Осталось не много!
Мама и брат ведут душевно больного с забинтованной головой. Почти на каждом десятом шагу больной падает и вместе с ним оба его спутника. Больной не издает звука – у него поднята голова, и он все время смотрит на небо. Мама и брат причитают.
Мужчина лет тридцати присел на камень и ласкает беспомощную мать. Вставай мама, - просит он, - пожалуйста, встань! Женщина не может встать.
- Вставайте, калбатоно, идите – просим мы тоже у нее.
Мужчина просит у нас хлеба. Говорит, что два дня ничего не ел. Даем ему хлеба и продолжаем путь. Через какое-то время оглядываемся назад. Женщина встала, и кое-как плетется. Через несколько дней мы узнали, что эти мама и сын погибли. Женщина потому что не справилась с перевалом, а сын потому что не смог оставить мать.
Никто не предупреждал этих людей, никто не давал советов, как надо поступать. За всю дорогу они не встречали ни врача, ни спасателя, и никто не распределял хлеба.
Судьба сделала их участниками страшного марафона жизни и смерти. Выдержите испытание судьбы – будете жить. Нет, значит…
От нервного истощения, от голода, жажды и тяжести беженцы гибли. Потерявшие силы они падали на дороге, закрывали глаза и все…
Позже я встретил в Чубери группу беженцев перешедших перевал тремя днями раньше. Изголодавшиеся они наелись какой-то ядовитой травы, отравились и едва выжили. На другой день они не узнавали друг друга.
В греческой мифологии один из героев ест лотос забывчивости, и все забывает – кто он и куда идет. Аналогичен этому лотосу и злой цветок из грузинских сказок.
Есть во всем этом жестокость судьбы. Жестокий логичный приговор вынесенный нам.
Примерно десять часов. Темно. Приближаемся к последнему подъему на перевале. Испытываем ужасную жажду. Источники высоко в горах встречаются реже. Поэтому по дороге я собираю снег с листьев и со столбов ЛЭП и ем его как сахар. Снег меня бодрит и прибавляет энергии.
Догоняю маленького солдата. Он не плачет. Громко рассказывает о случае произошедшем с его сослуживцем. На дороге «мжаве цклеби» (тоже дорога на Чубери, но сравнительно короткая) он встретил женщину с двумя детьми. Предложил помощь и привязал детей себе на спину. Через несколько часов пути оба ребенка замерзли….
Последний подъем я преодолеваю быстрее Джемала, сажусь на камень и жду своего спутника.
У так устал, что начинаю постепенно засыпать – совсем не хочется просыпаться. Знаю, что так я замерзну, хорошо знаю, но этот наркотический сон уносит меня, куда то на летний пляж.
Джемал будит меня, бьет меня по лицу. Не очень то и нежно.
- Вставай! – кричит мне – Вставай!
- Будь братом, погоди немного, командир, всего пять минут… и я тебя догоню – пытаюсь изобразить улыбку на лице.
Но «командир» жесток, не соглашается со мной и достает из кармана что то стеклянное.
- Нюхай!
-Что это?
-Одеколон, «Красная Москва»….
- Погубила нас эта красная Москва а ты мне ей тычешь…
Нюхаю одеколон, втираю его в лицо и даже делаю один глоток.
Всем, кто потерял близких людей на дороге Сакени-Чубери, хочу сказать – спокойной смертью они умерли. У погибших, которых я видел на дороге, были спокойные лица. На них не было никакого следа страдания. Поверьте автору этих строк, который чуть не разделил их судьбу – изможденный человек на морозе засыпает сладко, как ребенок засыпает в новогоднюю ночь, после того как мама нежно укрыла его одеялом. Знаю, мои слова не успокоят родственников погибших, но совсем другое дело, когда после безбожной дороги спокойно возвращаешься в родной дом – в вечность, где каждый из нас обретает покой.
Продолжаем путь. Меняется декорация этого адского спектакля. На небо поднимается луна.
Снизу слышен рев двигателей. Мимо нас проезжает БМП полный людей. На лунном свете у всех лица выглядят по-другому. Джемал тоже мне кажется совсем другим человеком. Такое впечатление как будто я один из персонажей полотен Босха. Камни, булыжники и тени напоминают мне мертвых людей и животных. К дулу оружия на БМП толстой веревкой привязан пожилой мужчина. У него знакомое лицо. Шота Шартава – бывший глава профсоюзов Абхазии. Человек, который и вправду прожил жизнь честно. Сына Шартава тоже звали Шота, он был ученым. Во время штурма Сухуми 15-16 марта он погиб у реки Гумиста. Только спустя два дня его смогли вынести с места боя. Еле вырвали у него из рук автомат. Но никак не смогли выпрямить его указательный палец. Даже в могиле он так лежит - с согнутым пальцем, как будто стреляет. Даже на том свете он продолжает бой. Слезы подступают, жалко мне Шота, всех жалко. Представьте себе даже того жалко, кто убил его. Как мал и слаб человек.
Нет, это не сентиментальность переутомившегося человека, это какое то совсем другое чувство, для меня до этого неизвестное, возвышенное. Несколько дней не покидало меня это чувство, преследовало меня, как будто оберегало меня от чего-то и предупреждало о чем-то.
Старший Шота Шартава и глава «Айдгылара» Сергей Шамба были друзьями детства, в одном дворе росли, играли в войнушку, вместе учились в Тбилиси, жили в одной квартире… И все равно воевали, стреляли друг в друга.
На дороге мы еще увидели несколько замерзших женщин. Еще одно БМП нас догоняет. Останавливаем.
- Братья, там впереди пожилые люди, возьмите их. Они еле идут.
- Нет у нас места, не видишь? – кладет мне на плечи руки сидящий на БМП молодой человек. Он плачет.
- Почему ты плачешь? – спрашиваю.
Он показывает мне на завернутый в солдатскую плащ-палатку труп.
- Жену везу…. Вез ее на «Урале», а он не удержался на дороге и съехал в пропасть. Тормоза.. тормоза… - он не может закончить и громко рыдает.
БМП продолжает путь. Молодой человек не сводит с меня глаз.
Мы следуем дальше по освещенным лунным светом спускам.
Уже полностью пропал страх перед смертью. В 3-4 километрах уже виден лес. Там горят костры. Чаще встречаются родники. К каждому из них припадаю, набираюсь от них сил, разговариваю как с друзьями, которых не видел много лет. Джемал запрещает мне столько пить, но я все равно пью.
- Начальник, не бросай меня! – шучу я с Джемалом, оторвавшимся от меня. – Не бросай меня, а то я явлюсь к тебе как привидение.
- Хуже этого ничего не может быть! – смеется «аргентинец» Джемал.
И действительно, я выгляжу как пленный немецкий солдат после Сталинградской битвы, как из документального фильма. Точно так же замотаны бинтами ноги. Брюки и куртка измазаны в грязи.
Скоро у нас и галлюцинации начались. Выступающие из снега огромные камни кажутся нам домами горцев.
- Не смотри назад, кто-то следит за нами, наверное, грабители – говорит Джемал и вижу, как он сжимает в руке спрятанный за пазухой револьвер.
«Кто-то» оказались камнями. Но в это время где-то внизу реальные грабители, прятавшиеся за реальными камнями, ожидали и грабили беженцев. У солдат отнимали оружие, у других – одежду, деньги, драгоценности, последние вещи…
В дороге мы видели убитого из-за оружия молодого человека.
На обмороженных камнях у меня часто скользят ноги. Я несколько раз падаю. Правый бок я серьезно повредил. Считаю пальцами ребра – вроде все на месте.
К полночи доходим до леса. К огромному количеству костров добавляется еще один наш.
Плохо горит сырое дерево. Напрасно пытаемся согреться. Как будто сохнем, как будто питаемся и дрожащие от холода пытаемся как будто заснуть.
Еще одну странную историю расскажу. Практически всю дорогу я чувствовал во рту вкус соли, как будто я вышел из моря, нахлебавшись морской воды. Шел и все время вспоминал о вкусе малинового варенья, я мечтал о разведенном в воде малиновом варенье. Если бы спросили меня в тот момент, чего бы я пожелал больше всего – сказал бы, что малинового варенья. К костру, у которого мы сидели, приблизился незнакомый человек. Варенья не хочешь? – спрашивает он и протягивает мне литровую банку. Я так устал, что даже кажется нет сил открыть крышку. Беру банку, а там ... малиновое варенье. Я ем его и от удовольствия я закрываю глаза. Еще раз убеждаюсь, как чудесна и удивительна эта сказочная страна.
Подальше от нашего костра лежат несколько человек, завернутые в одеяла..
- Почему они не идут поближе к костру, неужели им не холодно? - спрашиваю у того, кто меня угостил вареньем.
- Они мертвые – отвечает он спокойным голосом.
- А.-а-а….- говорю я тоже спокойно, пью воду, возвращаю банку незнакомцу и пытаюсь заснуть.
В четыре дня мы пришли в Чубери. Ложимся на огромные бревна и засыпаем, как будто проваливаясь в бездонный океан пустоты.
Далее было путешествие в контейнере до Зугдиди. В машине было до пятидесяти человек. С потолка на нас капал конденсат. По дороге мы останавливались и проветривали контейнер. У Хаиши и Джвари нас несколько раз останавливали – искали оружие. В селе Лиа машина испортилась (кажется, это произошло прямо у дома Самушиа). Идет хозяин, приглашает нас домой – детей и женщин угощает чаем и хлебом, а мужчинам наливает вино, благословляет, выражает сочувствие, провожает и просит прощения. Два дня мы жили в Зугдиди у Бачана Бандзава.
Далее был Сенаки, мы жили в доме у благороднейшего человека Алеко Цхакаиа.
Потом была река Цхенисцкали, по разные стороны которой стояли грузины и стреляли друг в друга. Мы попросили у одной стороны и у другой пропустить нас. Они подумали, назначили нам время и грузины нас, грузинских беженцев пропустили. Как только мы перешли через мост на другую сторону реки, они сразу же начали стрелять друг в друга. Ничего не скажешь, мужественно они воевали. А в это время где-то наверху, в горах, за облаками слезами изливается мать-Грузия. Ухмыляется сатана….
Как будто бы я справился с перевалом, потихоньку шаг за шагом преодолел, но он как будто бы в трех временах продолжается, в прошлом, настоящем и будущем. В настоящем он стал магическим триптихом и осел в моей душе и в моей крови вместе со своими живыми и мертвыми, с «инопланетянами», удивленным быком, с привязанными к дулам БМП стариками, стонами, нескончаемым страданием. Знаю, никогда не прекратится движение через перевал, потому что это перевал беженцев, единственный перевал в мире, который путешествует и путешествует по всему миру, заряженный энергией беженцев, как огромный корабль плывет по океанам, морям. Через континенты и страны, проклятый и великий, голодный, вцепившийся своими же пальцами в свое же сердце, в сердце окровавленной Грузии, перевал для перехода от смерти к жизни. Распятый на кресте перевал!
Перевал беженцев самый высокий перевал на планете, пропитанный чистейшим воздухом Родины. Он превыше любой вещи на белом свете и выше любой проблемы, выше денег и измены. Стоящий выше всего мелкого перевал–Голгофа взял на себя все грехи Грузии. Посреди этой Голгофы стоит молодой отец с замерзшим у него на руках грудным ребенком и проклинает, громко проклинает политиков и неполитиков, мужчин и женщин… Всех нас, всех без исключения! Всех кто по причине или без причины принес свою долю глины и кирпичей для строительства этого перевала, кто возвел и возвеличил его. Проклинает меня, который пишет эти строки и вас, уважаемые, кто эти строки сейчас читает.
Что нам делать, как поступить, чем помочь погибшим детям, перед которыми виновато все человечество, вся Грузия, каждый из нас?!
Comments
Post a Comment